Глава 7 Как власть вернулась

После впечатлений последних двух дней для меня сразу стало ясно, что надо готовиться к большим и тревожным событиям. Но далеко не сразу эта перспектива уяснилась тем другим людям из правительственного и административного аппарата, согласие которых мне было необходимо для приступа к решительным действиям. Помню, 19-го или 20-го октября я явился к Трепову для очередного доклада. Эта была наша первая встреча после того дня, когда он сообщил мне о манифесте и со слезами на глазах говорил о начинающейся новой жизни. Не без любопытства стал я расспрашивать его, остается ли он по-прежнему на своей тогдашней точке зрения и не кажется ли ему, что его приказ о патронах не соответствует его прежним представлениям о новой жизни. Трепов был несколько смущен, но старался не показать этого и говорил, что осложнения при таком крутом повороте на новые рельсы неизбежны. Не нужно только выпускать вожжей из рук, надо добиться прекращения демонстраций – а там все войдет в колею… Такого же мнения продолжали держаться и другие представители власти.

Помню, когда через несколько дней был объявлен указ об амнистии, во время моего отсутствия заявились какие-то два господина в Охранное отделение, предъявили мандат от Совета рабочих депутатов и потребовали, чтобы им показали арестные помещения при охране.

– Мы желаем удостовериться, – говорили они, – что указ об амнистии выполнен в точности.

Мой помощник, подполковник Модель, настолько растерялся, что уступил их требованию и провел их по всему помещению Охранного отделения. Когда я пришел, их уже не было. Легко представить мое возмущение, когда я узнал, что они заглядывали даже в мой кабинет. Я жестоко отчитал Моделя. Положение было такое, что, можно думать, если бы представители Совета хотели посмотреть бумаги на моем столе, то им разрешили бы сделать и это. Модель не оставался более на службе в отделении. Я считал больше невозможным с ним служить. Именно после этого эпизода я стал подбирать в Охранное отделение только тех людей, на которых я мог полностью положиться.

Назначение Витте председателем Совета министров повлекло за собой большие перемены на верхах администрации. Как мне тогда рассказывали, у них заранее были распределены роли: Витте, председатель Совета министров, должен был иметь своего человека при дворе – в лице Трепова, дворцового коменданта. Функции этого последнего в России совершенно не соответствовали этому титулу. Постоянно соприкасаясь с царем, будучи посредником между ним и министрами, дворцовый комендант пользовался огромным влиянием и играл крупную политическую роль. То, что Витте имел в Трепове своего союзника, являлось для Витте серьезной поддержкой.

В течение нескольких дней шли переговоры о привлечении в состав правительства представителей либеральной интеллигенции и общественности. Витте возлагал на эти элементы большие надежды. Именно с их помощью он рассчитывал расколоть общественное движение, привлечь на сторону правительства всех благомыслящих либералов, оставив в лагере революции одни только анархические и безгосударственные элементы. Подробностей этих переговоров я не знал. Позднее во время одного из моих докладов Витте громко жаловался мне на либеральную интеллигенцию, особенно на профессуру и земцев. По его мнению, она оказалась недостаточно государственно подготовленной. Он думал, что если бы она не оттолкнула его предложение, все пошло бы совсем по-иному.

Должен сказать, что у меня и тогда не было этого благодушного отношения к планам Витте, и я скорее обрадовался, нежели огорчился, когда из газет узнал, что министром внутренних дел назначен не какой-нибудь либеральный профессор, а прежний директор Департамента полиции, П. Н. Дурново. О нем сложилось представление как об очень реакционном человеке. Это представление не соответствовало действительности.

Дурново был очень своенравный, вспыльчивый человек, абсолютно не терпевший противоречий, иногда самодур, но отнюдь не человек, отрицавший необходимость для России больших преобразований. В старой России подобного типа человеком был Победоносцев. Дурново же был человеком совсем иным. Тогда мне приходилось не раз выслушивать от него определенно либеральные заявления. Во всяком случае в октябре 1905 года он пришел к власти с настроениями, ни в чем существенно не отличавшимися от настроений Трепова, Витте и других творцов манифеста семнадцатого октября.

Помню мое первое свидание с Дурново.

Он только что вступил во власть и вызвал меня для разговоров в здание Департамента полиции. Свидание состоялось в большом кабинете директора Департамента. Дурново сидел за большим директорским столом. Перед ним лежала груда дел и бумаг. Я знал: это те особо секретные дела, которые не поступают в общее делопроизводство и остаются в ведении самого верховного руководителя Департамента полиции, переходя доверительно из рук в руки, от одного – к другому. Дурново потребовал, чтобы я сделал доклад о положении. Конечно, я высказал свое мнение с полной откровенностью и, по всей вероятности, не скупился на черные краски, чтобы обрисовать тот нарастающий развал власти, который шел у нас на глазах. Я чувствовал, что мой доклад был Дурново несколько не по вкусу. Он морщился и наконец перебил меня:

– Так скажите: что же, по-вашему, надо сделать?

– Если бы мне разрешили закрыть типографии, печатающие революционные издания, и арестовать семьсот – восемьсот человек, я ручаюсь, что я успокоил бы Петербург.

– Ну, конечно. Если пол-Петербурга арестовать, то еще лучше будет, – ответил Дурново. – Но запомните: ни Витте, ни я на это нашего согласия не дадим. Мы – конституционное правительство. Манифест о свободах дан и назад взят не будет. И вы должны действовать, считаясь с этими намерениями правительства как с фактом.

Наша беседа длилась около часа. Больших надежд она в меня не вселила. Но я знал Дурново как опытного администратора с сильной рукой и надеялся, что факты скоро убедят его в правильности тех выводов, к которым я уже пришел.

А недостатка в этих фактах не было. Повсюду шли собрания и митинги. Можно сказать, что Петербург находился в состоянии сплошного митинга. Из-за границы приехали эмигранты и присоединились к выпущенным из тюрем революционерам. Из-за границы же привезли русские нелегальные издания и начали открыто продавать их на улицах.

Помню, на Невском у католической церкви Св. Екатерины был поставлен столик, на котором лежали целые вороха женевских, парижских, лондонских изданий, – «Искра», «Революционная Россия», даже какие-то анархистские листки. Каждый мог подойти и купить.

Я сам порылся и прикупил кое-что для своей коллекции революционной литературы. Но эта продажа не имела уже большого значения. Как грибы росли революционные издания. Конфискации нелегальных типографий побудили революционные партии начать печатать свои издания в легальных частных типографиях, которые при содействии профессиональных союзов согласились печатать их, одни – бесплатно, другие – за минимальную плату. И скоро появились легальные газеты с аншлагами: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь», «В борьбе обретешь ты право свое», и статьи, печатавшиеся в них, звучали ничуть не слабее, чем прежде, когда они печатались на берегу Леманского озера.

Потом пошла настоящая волна сатирических журнальчиков. Особенно специализировались некоторые из этих журнальчиков на высмеивании царя. Он сидит на троне, а мыши подгрызают ножки трона. Он в испуге забился в занавеску, а с улицы несутся революционные крики… Вот примерно их обычный сюжет. И при этом соблюдался некоторый декорум, в том смысле, что лица царя никогда не рисовали. Но карикатуристы так изловчились, что по пробору или даже по одному повороту головы легко было понять, в кого метило бойкое перо. О том, что министрам очень жестоко доставалось в сатирических журналах, говорить, конечно, не приходится.

Я регулярно собирал все эти издания и, каюсь, не без некоторого злорадства показывал их на докладах Дурново. Порой он не понимал смысла карикатур, и мне приходилось разъяснять ему:

– Это граф Витте, а вот это – в виде свиньи или жабы – это вы, ваше высокопревосходительство.

Особенно доставалось Дурново по случаю одной приключившейся с ним некогда истории. Еще в начале девяностых годов, когда он был директором Департамента полиции, его темперамент сыграл с ним плохую шутку.

Он ухаживал за одной дамой общества. Эта дама какое-то время относилась к нему весьма благосклонно, но затем завела роман с бразильским посланником. Дурново, как директору Департамента полиции, был подведомствен черный кабинет, и он, ничтоже сумняшеся, приказал по службе доставлять ему письма этой дамы к бразильскому посланнику. Передают, эти письма были настолько красноречивы, что не оставляли никаких сомнений в характере отношений дамы с послом. Взбешенный Дурново поехал объясняться с дамой своего сердца. Та категорически всё отрицала. Тогда Дурново бросил ей в лицо пакет подлинных ее писем и, уезжая, имел неосторожность оставить эти письма у нее.

Дама не преминула пожаловаться бразильскому посланнику. И началась история…

Бразильский посланник воспользовался встречей с государем на одном из придворных балов и рассказал ему всю эту историю. Покойный царь был возмущен, тут же на балу подозвал к себе министра внутренних дел (им тогда был однофамилец П.Н. – Иван Н. Дурново) и с присущей ему резкостью заявил: «Немедленно убрать прочь этого дурака». Карьера П. Н. Дурново была оборвана: на другой же день он сдал свои дела по Департаменту полиции и уехал за границу.

Конечно, эта история не была тайной, и теперь редакторы сатирических журналов любили напоминать министру о высочайшей резолюции.

Надо сказать, что Дурново к этим нападкам на него лично и на других министров относился вообще довольно благодушно. Но он не мог с таким же благодушием относиться к нападкам на царя. Именно из-за карикатур на последнего и начались конфискации, которые, правда, не давали больших результатов. Когда являлась полиция, она находила в типографии только несколько десятков номеров журнала из напечатанных десятков тысяч экземпляров. И только наживались газетчики, продавая «конфискованный» номер вместо пяти копеек за 1, 2, 3, а порой и 5 рублей.

Еще хуже распространения революционных изданий было другое: существование и рост влияния Совета рабочих депутатов. Он возник в дни октябрьской забастовки для руководства стачечным движением. По окончании забастовки Совет расширился, реорганизовался и – стал вести себя как второе правительство. Во все учреждения он слал запросы, требовал справок и объяснений – и всего хуже было то, что учреждения, даже правительственные, даже полиция, эти справки и объяснения Совету давали. Выше я упоминал, как Совет провел ревизию арестных помещений даже при Охранном отделении. Открыто он проводил сборы на вооружение, а вскоре приступил к созданию исполнительного органа своей власти – милиции. Представители этой милиции с особыми повязками на рукавах вмешивались в действия чинов полиции, давали им указания, предъявляли требования – и растерянная полиция нередко их слушалась.

Помню, я сам был свидетелем такой сценки в ноябре. Я шел по Литейному проспекту и увидел, что какой-то господин с повязкой на рукаве подошел к постовому городовому и что-то такое ему сказал. Городовой последовал за ним. Когда они проходили мимо меня, я остановил их и спросил, в чем дело. Господин с повязкой весьма охотно разъяснил:

– Вот в этом дворе невероятно антисанитарные условия. Помойная яма давно не чищена, и страшно воняет. Я предложил городовому немедленно принять соответствующие меры.

– Но, позвольте, – возразил я, – кто вы такой?

– Я представитель милиции, – ответил господин.

– Какой милиции?

– Милиции, организованной Советом рабочих депутатов, – авторитетно разъяснил господин с повязкой.

Забыв, что я в штатском, я потребовал от городового арестовать этого господина. Городовой иронически на меня посмотрел и отказался. Мне пришлось уйти, а городовой отправился вслед за представителем милиции составлять протокол об антисанитарном состоянии двора.

И об этом эпизоде я тоже доложил Дурново.

Самым опасным явлением, которое нам пришлось наблюдать в это время, были признаки проникновения разложения в армию.

До октября, поскольку речь идет о Петербурге, в армии все обстояло сравнительно благополучно. Наверное, отдельные попытки пропаганды были, но у меня в памяти во всяком случае не осталось ничего серьезного. Только совсем накануне манифеста 17 октября начались большие осложнения с одним из стоявших в Петербурге флотских экипажей, где матросы отказывались подчиняться офицерам. Передавали, что среди них идут разговоры о необходимости поступить так, как поступали матросы на Черном море, где незадолго перед тем было восстание на броненосце «Потёмкин». По этому поводу при штабе командующего войсками округа было созвано специальное совещание, на котором было решено: экипаж немедленно разоружить и вывезти в Кронштадт. Во время этого разоружения впервые выдвинулся полковник Мин, впоследствии усмиривший восстание в Москве. Он командовал тогда Семеновским полком, который и был, как наиболее надежный, назначен для проведения разоружения экипажа.

Эта операция настолько интересовала меня, что я отправился на нее лично. Мин действовал очень точно и быстро. Ночью назначенные отряды семеновцев окружили казармы, которые занимал неспокойный экипаж. Сам Мин в сопровождении командира экипажа и отборного отряда солдат вошел внутрь казарм. По намеченному плану отряды солдат прежде всего прошли в помещение, где находились винтовки, после чего Мин пошел в спальные и решительно скомандовал:

– Одеваться.

Вышла небольшая заминка, матросы как будто заколебались, исполнять ли приказание, тогда он сказал решительно:

– Военную службу забыли? Смотри, я вам напомню!

Всё остальное прошло спокойно. Безо всяких осложнений экипаж был выведен во двор и затем погружен на суда.

К сожалению, не всё спокойно прошло позднее. Именно этот экипаж сыграл руководящую роль в восстании, которое вспыхнуло в Кронштадте дней через десять после октябрьского манифеста. Это восстание сразу всполошило командиров всех военных частей, расположенных в Петербурге, и они стали обращаться ко мне с просьбами выяснить, не ведется ли пропаганда в том или ином полку.

Помню, особенно часто приезжали ко мне помощник командира кавалергардского полка Воейков (командиром полка был старик князь Юсупов, граф Сумароков-Эльстон) и командир Преображенского полка генерал Гатон. В кавалергардском полку дело обошлось сравнительно хорошо. Мне скоро удалось выяснить, что там, в писарской команде, было несколько писарей-революционеров. Они были в ноябре или декабре арестованы и преданы суду.

Хуже обстояло с преображенцами. Поставленное мною наблюдение установило, что среди преображенцев велась систематическая пропаганда, особенно в первом батальоне, который считался наиболее близким к царю и был расположен около Зимнего дворца. Мои агенты проследили, что туда постоянно ходила одна революционерка-пропагандистка. Агенты сделали попытку проникнуть вслед за нею в казармы, но это им не удалось, постовые их туда не пропустили. Об этих результатах наблюдения я сообщил при ближайшем свидании Гатону и просил, чтобы командование полка само приняло надлежащие меры. Вести надзор внутри казарм я не мог, так как агентов из среды солдат у меня не было. К сожалению, меры, очевидно, были приняты недостаточные, ибо несколько месяцев спустя во время 1-й Государственной Думы как раз в этом батальоне Преображенского полка произошли серьезные беспорядки.

Такого рода частные сношения с командирами отдельных полков были далеко не достаточны, так как в целом ряде других полков велась систематическая пропаганда. К тому же я чувствовал себя совсем неудобно, когда мне, полковнику, приходилось давать указания полковым командирам, обычно генералам, часто даже свитским. Поэтому по моей инициативе в ноябре при градоначальстве были устроены периодические совещания представителей полиции с командирами всех воинских частей, расположенных в Петербурге. На этих совещаниях разрабатывались общие вопросы борьбы с пропагандой в армии, а также устанавливалась диспозиция на случай восстания в столице.

Надо признать, что настроение на этих совещаниях было далеко не блестящим. Только командования кавалерийских частей и Семеновского полка ручались за свои войска. Все остальные давали неуверенные ответы. Особенно плохо было среди сапёров. На этих же совещаниях я познакомился с комендантом Кронштадтской крепости Николаем Иудовичем Ивановым, также и с полковником Михаилом Васильевичем Алексеевым. Первый очень выдавался своей решительностью и смелостью. Именно он подавил кронштадтское восстание. Второй упорно уклонялся от всех политических заявлений, говоря, что он только военный специалист, в политике ничего не понимает и ею не интересуется. На этом совещании была разработана на случай восстания точная диспозиция, какие части занимают какие пункты, как будут разведены мосты, как будут отрезаны рабочие районы от центра и т. д.

Параллельно с этими совещаниями при градоначальстве с ноября шли почти ежедневно совещания у Дурново. Они выросли из моих ежедневных докладов. На этих докладах с самого начала присутствовал Рачковский. С первого своего свидания с Дурново я настаивал на необходимости больших арестов и в первую очередь ареста Совета рабочих депутатов. Дурново ездил к Витте и возвращался с ответом, что предлагаемые мною меры совершенно немыслимы. Единственное, на что они давали согласие, – это на конфискацию отдельных, наиболее возмутительных изданий или на арест отдельных лиц. Для решения этих вопросов, кого именно арестовать, и привлекались на совещания, помимо Рачковского, также градоначальник Дедюлин, 2-й директор Департамента полиции Вуич, представитель прокуратуры Камышанский. Решение каждого конкретного вопроса, каждый арест или конфискация давались тогда с трудом. Мне приходилось каждый раз доказывать, что данное лицо совершило совершенно недопустимое, даже с точки зрения широко толкуемых свобод, преступление.

Так шло до того момента, пока мы не уперлись в вопрос об аресте Совета рабочих депутатов. Вопрос об этом аресте я ставил с самого начала. Но его все время отодвигали, отодвигали. Наконец, мне удалось доказать, что председатель Совета Хрусталев имеет – я уже не помню, какое точно – отношение к прямой подготовке вооруженного восстания. Не без колебаний совещание высказалось за его арест – но именно только его одного. Остальные члены Совета не должны быть арестованы, и сам Совет не должен быть закрыт. Как известно, на арест Хрусталева Совет ответил составленной в пышных выражениях резолюцией, заканчивавшейся заявлением, что Совет продолжает готовиться к вооруженному восстанию. После этого я решительно заявил, что ни за что больше не отвечаю, если организация, открыто провозглашающая, что она готовится к вооруженному восстанию, не будет запрещена и арестована. Я чувствовал, что мои доводы не могли не казаться правильными Дурново. Но он опасался, что за арестом Совета последует революционный взрыв. Такого же мнения держался и Рачковский, который все время говорил, что нам нужно оттягивать развязку и содействовать организации благомыслящих слоев общества. Под этим он имел в виду создание патриотических организаций, инициатором которых он вместе с Дубровиным тогда был. Первое собрание создателей этих организаций я посетил и был далеко не в восторге от них. Никакой реальной силы они не представляли и не только не могли поддержать правительство, но и сами-то существовали только благодаря поддержке правительства.

Ввиду моих настояний Дурново решил устроить официальное совещание для решения вопроса об аресте Совета рабочих депутатов. Это совещание было конструировано при Министерстве юстиции под председательством Ивана Григорьевича Щегловитова, будущего министра юстиции и вождя крайней реакционной партии в 1907–1917 годах. В состав совещания вошли: Рачковский с Вуичем от Департамента полиции, Камышанский и Трегубов – от прокуратуры.

На этом заседании я развил свои доводы. Меня поддержал только Камышанский. Все остальные были против. Щегловитов тоже высказался против, приняв точку зрения Рачковского, относительно которого было известно, что он отражает мнение также и Витте. В соответствующем духе был составлен протокол. Ареста решено было не производить. Меня это решение, конечно, не удовлетворило. Я чувствовал, что продолжение прежней политики грозит большой катастрофой, и отправился еще раз к Дурново, захватив с собой официальный протокол совещания. Он взял протокол и молча его читал.

Во время моего доклада Дурново сообщили, что к нему пришел тогдашний министр юстиции, Михаил Григорьевич Акимов. Дурново попросил его войти и продолжал беседу со мной. Как сейчас помню фигуру Акимова – небольшого, сухого, седоватого человека. Он молча, не проронив ни слова, слушал мои соображения и сомнения, высказывавшиеся Дурново. Я обратил также внимание Дурново на только что опубликованный в газетах «манифест» Совета рабочих депутатов, призывающий население вынимать вклады из государственного банка и ссудо-сберегательных касс. Но и эта наша беседа не приводила к положительным результатам. Дурново заявил в заключение, что он хотя и понимает мое настроение, но не считает возможным пойти по указываемому мною пути.

– Я, – сказал он, – в конце концов склоняюсь к мнению большинства совещания и формально утверждаю протокол этого совещания.

В этот момент в разговор вмешался Акимов.

– А я, – заявил он, – целиком согласен с полковником. И если вы как министр внутренних дел не считаете возможным принять предлагаемые им меры, то это сделаю я.

Тут же Акимов взял лежавший на столе блокнот и написал на нем несколько слов, которыми как генерал-прокурор империи уполномочивал меня произвести арест Совета рабочих депутатов.

Дурново не возражал. И у меня было впечатление, что он даже рад тому, что мера, которая и ему представляется необходимой, решена не им. Я не стал медлить, взял весь блокнот с запиской Акимова в карман и ушел.

Вечером этого же дня – это было третьего декабря – Совет рабочих депутатов был арестован. Я получил для этого в свое распоряжение войска, оцепил помещение Вольного экономического общества, где заседал Совет. Мы ждали сопротивления, но все обошлось мирно. Знаю только, что арест произошел во время заседания под председательством Троцкого. Все арестованные были отправлены в тюрьмы, часть – в Петропавловскую крепость, и переданы немедленно в распоряжение судебных властей.

Как это ни странно, но и этот арест еще не решил окончательно вопроса о перемене курса правительственной политики. Совет рабочих депутатов был арестован, но аресты вообще не проводились. Это изменение политики началось через несколько дней.

От своих агентов я получил сведения, что революционные партии решили на арест Совета рабочих депутатов ответить всеобщей забастовкой и вооруженным восстанием и что провозгласить эту забастовку должен Всероссийский железнодорожный съезд, назначенный в Москве на 6 декабря – под предлогом пересмотра устава касс взаимопомощи железнодорожных служащих. В этом съезде должны были участвовать представители революционных партий и организаций.

На совещании у Дурново я предложил отдать приказ об аресте всего железнодорожного съезда. Как всегда, и на этот раз Рачковский высказался против. Он считал лучшим подождать и посмотреть, какое впечатление произвел арест Совета. Я полагал, что именно теперь ждать нет никакого смысла, но и на этот раз Дурново согласился с Рачковским. Было решено послать Рачковского в Москву, где он должен был следить за ходом работы съезда и в зависимости от того, какое течение на нем возьмет верх, действовать и принять те или иные меры. Под предлогом нездоровья Рачковский затянул свой отъезд и выехал из Петербурга только поздно вечером шестого декабря, когда в Москве все решения уже были железнодорожным съездом приняты.

Об этих решениях я узнал от Дурново. В ночь с шестого на седьмое часов около четырех утра он разбудил меня по телефону.

– Приезжайте немедленно. Есть важная новость.

Конечно, я не заставил себя ждать. Дурново сообщил мне, что ему только что доставили с телеграфа копию телеграммы, разосланной Московским железнодорожным съездом по всем линиям железных дорог, – предлагающей объявить всеобщую забастовку с переходом на вооруженное восстание.

– Вы были правы, – сказал мне Дурново, – мы сделали ошибку, что так долго тянули. Надо действовать самым решительным образом. Я уже говорил с Царским Селом. Царя разбудили, и он примет меня в семь часов утра для экстренного доклада. К девяти я буду обратно. Ждите меня. Всё ли готово для арестов?

Дурново был совсем иной. Никакого колебания у него не было. Видно было, что человек уже решился. И меня этот поворот политики не застал врасплох.

Я, действительно, через несколько дней после октябрьского манифеста начал систематически готовиться к тем арестам, которые, по моему мнению, были необходимы, чтобы предотвратить в Петербурге революционный взрыв. Для этой цели я мобилизовал всю мою филерскую команду, насчитывавшую тогда до ста пятидесяти человек. К ним же я присоединил всю охранную команду Охранного отделения, в которой было около ста человек. Они все получили от меня самые точные инструкции. Их задачей было выследить квартиры всех активных деятелей революционных партий, особенно связанных с боевым делом. Подобного рода инструкции получили от меня и все секретные агенты, которых у меня тогда было очень много, особенно в рабочих кварталах.

Всей работой руководил я сам. Все наиболее интересные доклады сам выслушивал или прочитывал. В революционных кругах к этому времени конспирация совсем упала. Люди перестали обращать внимание, следят за ними или нет. Это облегчало нашу работу. А потому к началу декабря намеченные мною списки были уже в полном порядке.

От Дурново я проехал в Охранное отделение, в срочном порядке вытребовал ответственных чиновников канцелярии и немедленно же засадил их за составление плана операции по очистке Петербурга. В девять часов я был у Дурново. Он рассказал мне о своей беседе с царем. Последний выслушал доклад и полностью согласился с Дурново: «Да, вы правы. Надо теперь же принять решительные меры. Ясно, что или мы, или они. Дальше так продолжаться не может. Я даю вам полную свободу предпринять все те меры, которые вы находите нужными».

Здесь же в моем присутствии Дурново написал телеграмму во все жандармские управления империи о необходимости немедленного ареста всех главарей революционных партий и организаций и подавления всех революционных выступлений и митингов, не останавливаясь перед применением военной силы. Мне он дал карт-бланш действовать в Петербурге, как я считаю необходимым.

Весь день прошел в подготовительной работе. Так как чинов Охранного отделения и Жандармского управления было, конечно, недостаточно, то в помощь были мобилизованы все наличные силы полиции. Было намечено, кто именно будет руководить какими именно обысками и арестами.

Под вечер около пяти часов руководители всех отрядов были собраны в Охранное отделение. Мои указания были совершенно точны. Намеченные обыски должны были быть произведены, чего бы это ни стоило. Если отказываются открывать двери, следовало немедленно их выламывать. При сопротивлении – немедленно стрелять.

Всю ночь я оставался в Охранном отделении. Каждую минуту поступали донесения. Всего было произведено около 350 обысков и арестов. Взяты три динамитных лаборатории, около пятисот готовых бомб, много оружия, маузеров, несколько нелегальных типографий. В четырех или пяти местах было оказано вооруженное сопротивление. Сопротивлявшиеся убиты на месте.

На следующий день было произведено еще четыреста обысков и арестов.

Отмечу, что среди арестованных тогда был Александр Федорович Керенский. Он был начальником боевой дружины социалистов-революционеров Александро-Невского района. Позднее, через 12 лет, он стал министром юстиции Временного правительства и в качестве такового издал приказ о моем аресте…

Именно этими мерами было предотвращено революционное восстание в Петербурге. Конечно, забастовки были. Были и разные попытки демонстраций и митингов. Но ничего похожего на тот взрыв, которого все опасались и который казался всем неизбежным, в Петербурге не случилось.

Иначе обстояло дело в Москве.

Оттуда скоро начали приходить тревожные телеграммы. Плохо было не столько то, что восстали рабочие, сколько то, что разложение проникло в войска, и начальство боялось выводить их на улицу для усмирения. Новый московский генерал-губернатор Дубасов по несколько раз в день звонил, требуя присылки из Петербурга «совершенно надежных» войск; иначе он не ручался за исход борьбы.

По совещании с командующим войсками Петербургского округа был послан в Москву Семеновский полк во главе с полковником Мином. Дурново очень беспокоился, благополучно ли пройдет отправка полка из Петербурга в Москву. Были приняты экстренные меры охраны. Все опасные места были заняты железнодорожными батальонами и жандармскими командами – как это полагается при проезде царя. Всё обошлось благополучно. Но первые донесения Мина из Москвы были далеко не утешительными. Он сообщил по телеграфу, что местный гарнизон, особенно гренадерская дивизия, совершенно не надежен. Мин просил подкрепления, присылки из Петербурга еще одного полка. Семеновцы чувствуют себя как во враждебной стране и начинают заметно колебаться.

Я присутствовал при этом разговоре Дурново с Мином. Дурново спросил моего мнения:

– Что нужно делать?

Я сказал – и Дурново тут же почти под мою диктовку передал Мину инструкции:

– Никаких подкреплений вам не нужно. Нужна только решительность. Не допускайте, чтобы на улице собирались группы даже в три – пять человек. Если отказываются разойтись – немедленно стреляйте. Не останавливайтесь перед применением артиллерии. Артиллерийским огнем уничтожайте баррикады, дома, фабрики, занятые революционерами.

Эти инструкции произвели должное впечатление, ободрили Мина. Он начал действовать решительно, и скоро мы узнали о начавшемся переломе в настроениях и московского гарнизона…

До этого времени Витте и Дурново были, казалось, во всем между собой солидарны. Дурново все время ссылался на авторитет Витте, советовался с ним, ничего не делал самостоятельно. Поездка к царю ночью седьмого декабря была едва ли не первым решительным шагом, предпринятым Дурново без ведома Витте, и она явилась переломным пунктом в их отношениях. Дурново после этого перестал считаться с Витте, стал его игнорировать. Это сказалось и на отношении к Рачковскому. Последний вернулся из своей неудачной поездки в Москву – когда все уже было кончено, все аресты произведены. Несмотря на всю свою самоуверенность, он чувствовал себя очень неловко. Дурново не скрыл от меня, что он жестоко Рачковского отчитал за ту «болезнь», под предлогом которой он оттянул свою поездку в Москву, и за нерешительность и вялость вообще. Если раньше Дурново очень считался с мнением Рачковского, то теперь с этим было покончено.

Трения между Дурново и Витте косвенно отразились и на мне. Вскоре после арестов, еще до Рождества, из канцелярии Витте мне передали, что Витте желает меня видеть. Я сообщил об этом Дурново, не считая себя вправе ехать на такое свидание, не осведомив о нем своего непосредственного начальника. Дурново решительно запротестовал:

– Ни в коем случае не ездите. Не о чем ему с вами говорить. Если ему нужны какие-нибудь сведения, пусть спрашивает через меня.

Я ответил, что я вовсе не стремлюсь пойти на это свидание, но что я оказываюсь в невозможном положении: председатель Совета министров требует, чтобы я к нему явился.

Дурново обещал сам поговорить с Витте.

Повидаться с Витте мне всё же пришлось. Дурново сам передал мне его приглашение и разрешение пойти на это свидание. Наша первая встреча состоялась в запасной части Зимнего дворца, где тогда жил Витте, – поздно ночью, около 11–12 часов. Витте, которому, очевидно, стало известно о моей роли в декабрьских арестах, пожелал выслушать от меня не только доклад о том, что произошло, но и мою оценку положения. Я ему сказал, что острый период, по моему мнению, уже прошел. Движение входит в свои берега. При известной планомерности и систематичности борьбы его можно свести скоро на нет.

После этого я виделся с Витте еще раз пять-шесть. Он много рассказывал о той обстановке, в которой он принял власть, и о тех планах, которые у него в свое время были, и горько жаловался на либеральную интеллигенцию, которая, по его словам, во время предварительных разговоров обещала ему всяческую поддержку, а затем бросила его на произвол судьбы в самую трудную минуту. Раздражение против этой интеллигенции в нем было очень сильно, и я не сомневаюсь, что он, если бы остался у власти, в дни 1-й Государственной Думы действовал бы много решительнее, чем действовали те, кто в эти дни были у власти. В монархических кругах позднее про Витте любили говорить, что он хотел быть президентом российской республики. Это, конечно, вздор. Он был очень властолюбив и честолюбив – это правда. Но он был настоящим монархистом и государственным человеком. Перед Государственной Думой, как он высказывался в разговоре, он поставил бы вопрос ребром: или работать с ним на основе манифеста 17 октября, или она будет распущена.

О Государственной Думе, после того как было опубликовано положение о выборах, я пытался говорить и с Дурново. Вопрос о том, как сложатся отношения при существовании представительного учреждения, меня очень интересовал. Я постарался достать книги, в которых описывается жизнь в конституционных странах, – но мне было не совсем ясно, как применена будет конституция к русским отношениям. Именно с этим вопросом я и обратился к Дурново, прося его мне разъяснить, с какими партиями правительство согласно будет работать и с какими партиями для правительства сотрудничество невозможно. Отчетливо помню, как поразил меня ответ Дурново:

– О каких партиях вы говорите? Мы вообще никаких партий в Думе не допустим. Каждый избранный должен будет голосовать по своей совести. К чему тут партии?

Мне стало ясно, что для новых условий Дурново еще меньше подготовлен, чем я.

Загрузка...